Дом поэта: Леонид Мартынов

Музыкально-поэтические салоны

СЦЕНАРИЙ

«ДОМ ПОЭТА: ЛЕОНИД МАРТЫНОВ

 

Выдающийся русский поэт Леонид Мартынов, родился в Омске в день святителя Николая Вешнего, был сыном Нико­лая, крестился в Свято-Никольском казачьем соборе (под сенью знаме­ни Ермака, отмечал поэт) и жил на Никольском проспекте (ныне улица Красных Зорь).

ОН прожил на свете 75 лет. Родился 22 мая 1905г., умер 21 июня 1980г. В его жизни было много, чудесных, порой мистических совпадений, связанных главным образом с цифрами. Так, после войны он жил в Москве на 11-й Сокольнической улице, в доме 11, в квартире 11. Мало того - площадь комнаты была 11 метров, и прожил он в ней 11 лет.

Вообще биография Мартынова необычна и во многом парадоксальна. Как сама его личность, как сама его поэзия. Начать с того, что популярность Мартынов приобрел только лет в пятьдесят, хотя стихи писал, как говорят, с младых ногтей.

Родился в Сибири. Раннее детство Мартынова практически прошло в железнодорожном вагоне. Отец работал техником путей сообщения. Служебный вагон подолгу стоял среди степей и полупустынь Зауралья. И мальчик знал "каждую водокачку между Челябинском, Омском и Каинском". Только перед Первой мировой войной семья окончательно поселилась в Омске. Через много лет Мартынов напишет, что в 1910 году Омск напоминал ему " плоский, купающийся в соленой пыли гигантский блин-город", где жили люди по крайне мере двенадцати национальностей. Он помнил казахов, продававших кумыс на улицах и мясо на базарах, одетых в гоголевские свитки украинцев, кутающихся в сибирские тулупы рыжих немцев-колонистов, а еще латышей, эстонцев, поляков. На главном Никольском проспекте возвышался Казачий собор, где Мартынова крестили, почему-то под сенью знамени Ермака Тимофеевича. Напротив стоял костел, из которого доносились латинские песнопения. А рядом с костелом - мусульманская мечеть. Эта многоязычная пестрая среда, смешение одежд, языков, обычаев как бы приобщило будущего поэта к мировой культуре, научило "ощущать на вкус, цвет, запах" не только предметы, вещи, но и события, явления. Уже в 15-16 лет он серьезно интересуется историей, семейными преданиями, даже пишет стихотворение о происхождении своей фамилии, узнав, что мартыны - это птицы из породы чаек.

 "Черные воды пустынны, //

Глухо ревет прибой, //

Братья мои мартыны //

Кружатся над тобой. //

Тонкие руки раскинув, //

Падаешь ты на песок.//

Видишь летящих мартынов?//

Путь их высок, высок".

В 1921 году Леонид Мартынов оставил Пер­вую омскую мужскую гимназию, окончив только четыре класса, решив жить литературным трудом. Так и писал всю жизнь в анкетах, что не имеет среднего образования. А эн­циклопедические знания, знамени­тая, тщательно собранная личная библиотека — это были благоприоб­ретения самообразования, тяжкий труд самородка длиной в жизнь.

Молодой Мартынов сначала увлекся футуризмом, потом решил стать художником, даже ездил в Москву поступать. Потом сделался газетчиком-корреспондентом, исколесил огромные пространства Сибири: летал над Барабинской степью на агитсамолете, переходил пешком Казахстан по трассе будущего Турксиба, искал в степи остатки мамонтов, а на Алтае собирал лекарственные травы. Внезапно решил поступить на географический факультет Ленинградского университета.

С Ленинградом у молодого Мартынова тоже связана удивительная история. Три задачи поставил перед собой поэт: переплыть Неву, напечатать стихи в литературном журнале и поступить в университет без вступительных экзаменов, предъявив вместо аттестата собственные стихи. Но… профессор Тан-Богораз заявил, что нужные молодому стихотворцу знания можно получить и путем самообразования. Университет остался мечтой, зато в журнале "Звезда" было опубликовано стихотворение Мартынова "Безумный корреспондент", где были, в частности, и такие строки: "Ведь наших дней трескуч кинематограф, //

 И Гепеу - наш вдумчивый биограф, //

И тот не в силах уследить за всем".

Случилось, что этот "вдумчивый биограф" сыграл с поэтом скверную шутку 32-м году.

Удивительных и странных историй в биографии Л. Н.Мартынова много. Вот, например журнал «Сибирские огни» за 1922 год. Читаем, Леонид Мартынов «Провинциальный бульвар», №5, стр.70. Но, ни на 70 странице, ни на какой другой, ни вообще в журнале за 1922 год стихотворения нет. Свои первые стихи 16-летний Мартынов опубликовал в омском журнале «Искусство». А в «Сибирских огнях» его стихотворение появилось в 1923 году и называлось оно «Воздушные фрегаты».

В апреле 1927 году на вечере «Сибирской поэзии» В. Итин делал доклад. Он сказал: «О Леониде Мартынове ничего не написано, кроме 3-4 ругательных заметок; но сибирские поэты, все стоящие близко к сибирской литературе, единогласно признают его поэтическое первенство».

Мартынов не был похож на молодежь, которая мечтала о светлом будущем, жила этой мечтой, устраивала шумные литературные вечера и смелые выставки. Он одинаково общался как и с молодежью, так и со старой интеллигенцией Омска. В частности, несмотря на ог­ромную разницу в возрасте, с профессором и поэтом П. Л. Дравертом.

            Его прадед был офеней-книгоношей из Мурома, который дошел до Сибири и долго по ней странство­вал. Тяга к путешествиям и смене впечатлений была, видимо, родовой чертой. «Все 20-е годы для меня прошли в скитаниях, — пишет в вос­поминаниях поэт. — Я поехал в Моск­ву, мечтая о литературном образо­вании, но вскорости оказался в балхашской экспедиции Уводстроя, затем нанялся сборщиком лекар­ственных растений на Алтае, затем некоторое время был сельским кни­гоношей, затем летал над Барабинской степью на агитсамолете, затем искал в этой степи остатки мамон­тов, переходил пешком Казахстан по трассе будущего Турксиба, участво­вал как газетный корреспондент в торжествах по случаю открытия это­го железнодорожного пути, выяснял, почему в Тарском урмане происхо­дят лесные пожары, писал о строи­тельстве совхозов Зернотреста и т. д. и т. д. При этом я писал стихи…»

            В 30-х Мартынова вычеркнули из актива «Сибирских огней», обвиненный в том, что его стихи не доступны простому обывателю. В то время, с конца 20-х и до конца 30-х стихотворением считалось то, которое наполнено идеей постройки светлого будущего и написано простым языком, подпадающим под критерий «простоты». Увы, стихотворения Мартынова под этот критерий не попадали. На 1 план вышли поэты типа Рогожина, чьи стихи не дотягивали и до среднего уровня, но зато он был уважаемый человек, партизан, большевик и писал простым языком.

Как раз этому периоду посвящены строки Павла Васильева:

…Только часто здесь за лживым словом

 Сторожит припрятанный удар,

 Только много их, что жизнь готовы

 Переделать на сплошной базар.

 По указке петь не буду сроду, —

 Лучше уж навеки замолчать,

 Не хочу, чтобы какой-то Родов

 Мне указывал, про что писать.

 Чудаки! Заставить ли поэта,

 Если он — действительно поэт,

 Петь по тезисам и по анкетам,

 Петь от тезисов и до анкет…

В 32-м году 27-летний Мартынов был арестован по делу так называемой "Сибирской бригады". По мнению НКВД, это была нелегальная контрреволюционная организация литераторов. Помимо Мартынова, в нее входили поэты Павел Васильев, Сергей Марков и несколько других. Мартынова выслали в Архангельск, потом перевели в Вологду, где он прожил три года.

Только в начале 90-х Галина Сухова, хранительница мартыновского наследия, получила в Особом архиве дело этой "Сибирской бригады" за номером 122613. Мартынова обвиняли в контрреволюционной агитации. Формальной уликой было известное стихотворение "Воздушные фрегаты":

"Померк багряный свет заката, //

Громада туч росла вдали, //

Когда воздушные фрегаты //

Над самым городом прошли…"

Даже не все стихотворение, а строки, посвященные адмиралу Колчаку. В об­винительном заключении Мартынову ставится в вину даже то, что «сотрудничал при Колчаке». В 1919 году Леони­ду было 14 лет — о каком сотрудни­честве речь?!

"О потонувшем адмирале //

Не зря вещали старики…"

Но главное обвинение заключалось в том, что молодые поэты якобы ратовали за автономию Сибири, чуть ли не за ее отделение от России.

Почему-то сам Мартынов никогда не писал и не рассказывал об этом факте своей биографии, и даже в 60-е годы не подавал документов на реабилитацию. Словно вычеркнул из своей жизни эту страницу.

Однако Вологда не оказалась случайным городом в судьбе поэта. Он и здесь сотрудничал в газетах, журналах, писал стихи. Но главное, в Вологде, в одной из редакций, Мартынов встретил свою будущую жену. Девушка - ее звали Нина - печатала на машинке "Ундервуд" и была похожа на подсолнух. Ей посвятил Мартынов одно из лучших лирических стихотворений:

"Но ты вошла…//

Отчетливо я помню, //

Как ты вошла - не ангел. И не дьявол,

// А теплое здоровое созданье, //

Такой же гость невольный, как и я…//

Я это понял.//

Одного лишь только//

Не мог понять: откуда мне знакомы //

Твое лицо, твои глаза и губы, //

И волосы, упавшие на лоб?//

Я закричал: //

 - Я видел вас когда-то, //

Хотя я вас и никогда не видел. //

Но тем не менее видел вас сегодня, //

Хотя сегодня я не видел вас!"

Они прожили, как говорят, душа в душу 47 лет. Она умерла в 79-м, он через год после нее.

Была еще и необыкновенная дружба, длившаяся тридцать три года. Уже после войны, в 45-м году, когда чета Мартыновых перебралась в Москву и жила на той самой 11-й Сокольнической улице, в маленькую комнату нагрянул венгерский поэт Антал Гидаш и предложил Мартынову заняться переводами Петефи. Так началась дружба четверых: Мартынов, Нина, Гидаш, Агнесса. Их сблизила не только одержимость поэзией, но и общность судеб. Антал Гидаш тоже провел несколько лет в сталинских лагерях, отец Агнессы Кун, венгерский революционер, был расстрелян в 37-м.

            Ссылка — с 1932-го по 1935-й.

Писатель Сергей Залыгин вспоми­нает, как в студенчестве работал в «Омс­кой правде» очеркистом. На той же должности в редакции состоял и Леонид Мартынов: «Боже мой, какие дежурные очерки писал я и какие необыкновенные — он!» Мартынов­ские очерки — это материалы в га­зету, написанные поэтом, с сохране­нием интонации рассказчика, с особенными словечками. Он и темы выбирал необычные. Например, на­писал о спасателе, который не умеет плавать, посвятил очерк горожанке, которая держит корову, — это была типичнейшая ситуация в старом Ом­ске, даже в центре слышно было мычание. Его героем стал старик кузнец, который просил у Калинина квартиру поближе к заводу, «а то без кузнечного стуку он лишится сна». Нет бы писать об ударниках пятиле­ток, а он — о старике, о женщине с ко­ровой…

«И ругали его на редакционных летучках, — свидетельствует Сергей Залыгин, — и чего только он пишет? Где выкапывает?… А ведь Мартынов очень не любил, когда его ругали, переживал и маялся, я это точно знаю. Он в эти минуты сильно крас­нел, почти не отвечал на замечания и смотрел в потолок.

Потом спрашивал:

- Всё?

- А вам мало, что ли?

- Значит, всё… Я могу уйти.

Вставал и уходил. И всем присутству­ющим становилось как-то не по себе».

            Леонид Мартынов не воевал. Со­трудничал с литчастью эвакуиро­ванного в Омск Театра имени Е. Вах­тангова. Выезжал в Москву, где выступал с чтением своих стихов. В сентябре 1943 года был призван и определен на подготовку в Омское пехотное училище. Но в 1944-м на тактических занятиях повредил ногу и не мог заниматься строевой под­готовкой. Радостно воспринял предложение стать военным коррес­пондентом. Однако попал в госпиталь и был комиссован.

Стихотворение Леонида Марты­нова «Народ-победитель» в 1945-м звучало повсюду. Его опубликовали все районные газеты Омской обла­сти. Стихотворение было подхваче­но как ответ на симоновское «Жди меня», как венец темы ожидания — возвращение.

Но спустя годы поэту пришлось почти что оправдываться за другие стихи военного времени: «Тема о по­терянном и вновь обретаемом Луко­морье стала основной темой моих стихов и в дни Великой Отечествен­ной войны, войны с фашизмом. Где бы я ни был в то время — в затем­ненной Москве, в освобожденных районах за Волоколамском, в глубо­ком тылу, где работали на оборону эвакуированные заводы, — я пове­ствовал, как умел, о борьбе народа за свое Лукоморье, за свое счастье».

От этого объяснения веет вынуж­денностью, словно поэт за что-то перед кем-то оправдывается.

Так и было. Поэта избивали боль­но, хлестко, долго и методично. Во вто­ром номере журнала «Сибирские огни» за 1947 год вышла большая ре­цензия на сборник стихов Леонида Мартынова «Эрцинский лес». Назва­ние говорит само за себя: «На ложном пути». Самые мягкие формулировки критики: «ушел от актуальных тем со­ветской действительности», «стихи выглядят как безыдейные, легковесные упражнения автора». Собственно, в «рецензии» нет анализа стихов как ли­тературных произведений. Она вся на­писана как длинный приговор, где обвинения идут по нарастающей: «Сборник — апофеоз упадочни­ческой поэзии». «Мартынов пытается увести со­ветских читателей в дебри псевдо-философской лирики… в пропасть смертной тоски, обывательской бла­гостной безмятежности…»

Воздушные фрегаты

Померк багряный свет заката,
Громада туч росла вдали,
Когда воздушные фрегаты
Над самым городом прошли.

Сначала шли они, как будто
Причудливые облака,
Но вот поворотили круто —
Вела их властная рука.

Их паруса поникли в штиле,
Не трепетали вымпела.
- Друзья, откуда вы приплыли,
Какая буря принесла?

И через рупор отвечали
Мне капитаны с высоты:
- Большие волны нас качали
Над этим миром. Веришь ты —

Внизу мы видим улиц сети
И мы беседуем с тобой,
Но в призрачном зеленом свете
Ваш город будто под водой.

Пусть наши речи долетают
В твое открытое окно,
Но карты, карты утверждают,
Что здесь лежит морское дно.

Смотри: матрос,
лотлинь распутав,
Бросает лот во мрак страны.
Ну да, над вами триста футов
Горько-соленой глубины!

1922

Над обвинением тоже, видимо, пришлось потрудиться, придумывая много разных слов, выражений и приме­ривая ярлыки, при­вычные для чуждой советской власти ли­тературы. Автор по­старался на славу, на­низывая грехи на шампур: «эгоцент­ризм», «мотивы декаденщины», «идейная деградация», «зовет в сумерки прошлого», «его стихотворение «Царь природы» — презрительная издевка над важней­шим положением марксистской фи­лософии, утверждающим подчине­ние природы человеку»!!! Вывод в последней фразе: «Эр­цинский лес» не вооружает, а разо­ружает идейно советского читателя».

            Статья в журнале была одним из многих эпизодов кампании против Мартынова.

Требовалось выявить и своих ме­стных безыдейных авторов. Ска­зано — нашли Мартынова. Были и собрания в «Омской правде», и справка о работе ОГИЗа, изда­ющего «политически вредные» произведения. И заседание по этому поводу бюро обкома, где первый секретарь говорит, у нас-де в области 65 героев, а ОГИЗ не думает об этом, Мартынов с его «Лукоморьем» увел руководство в сторону. Да и переводы Марты­новым иностранных поэтов Фран­суа Вийона, Артюра Рембо, Пье­ра Ронсара являются вредными и тенденциозными.

Было много эмоций и слов, на которые поэт не ответил ничем.

Кстати, единственный памятник Мартынову находится именно в Венгрии: в парке Шандора Петефи установлены памятники всем поэтам, которые его переводили, и в первой тройке был Мартынов.

Он уехал из Омска навсегда в Москву, где поселился по адресу: 11-я Сокольническая, 11, кв. 11, в одиннадцатиметровой комнате ком­мунальной квартиры без телефона, по сути, в углу, отгороженном от об­щей кухни деревянной двухэтажки. Он, один из крупнейших поэтов XX века, жил в таких условиях с женой, тещей и привезенным из Омска ко­том. В Москве, бывало, в его адрес повторяли омские пассажи. Так, на­пример, Вера Инбер как-то выска­залась о том, что Леониду Мартыно­ву с нами не по пути. И 10 лет поэта не печатали.

Первым шагом возвращения Леонида Мартынова из забвения послужила статья Ильи Сельвинского «Наболевший вопрос», опубликованная в 1954 году, где, говоря о советских поэтах, автор упомянул и Мартынова как «человека, постигшего тайну скрипичного волшебства».

Именно в запретные годы непечатанья Мартынов работает истово, собирает воедино свои лучшие сочинения. Они появились только через девять лет, в 55-м, в виде тоненькой зеленой книжки со скромным названием "Стихи". Сразу же после выхода сборника Мартынов, как говорится в таких случаях, проснулся знаменитым. Его стихи читали, обсуждали, цитировали. Многие строки просто сделались афоризмами: "Из смиренья не пишутся стихотворенья", "удивительно громкое эхо", "человечеству хочется песен...", "вода благоволила литься". Недаром на вопрос, кто он по профессии, Мартынов шутливо отвечал: "Писатель слов и сочинитель фраз".

Но долгожданное признание, казалось, вовсе не повлияло на образ жизни и внутренний мир Мартынова. Правда, из комнатушки на 11-й Сокольнической он переехал в двухкомнатную квартиру на Ломоносовском проспекте. Но, как и прежде, он жил отшельником, редко появлялся на публике, еще реже давал интервью, никогда не читал своих стихов на поэтических вечерах или с эстрады, что было необыкновенно распространенно именно в 60-70-е годы. А каких трудов уже в середине 70-х стоило Т. Земсковой уговорить Мартынова первый раз сняться на телевидении! По-прежнему его келья, или "художественная мастерская", как называл Мартынов свой кабинет, была завалена научными книгами, кипами газет и диковинными камнями. Правда, известность позволила ему целиком отдаться любимому делу - поэзии. Кажется, любую мысль, посетившую его, любой предмет или случай он мог обратить в стихи. Он как будто спешил, торопился высказаться, выплеснуть на бумагу все, что переполняло его душу. По собственному выражению, он писал, "перебивая самого себя, перепевая самого себя, переживая самого себя". Очень точно написал о Мартынове его земляк, писатель Сергей Залыгин: "Мартынов мог быть только поэтом, а больше никем другим. Так задумала его природа. Он был настолько поэтом, что, скажем, каким-либо руководителем Союза писателей его и представить было совершенно невозможно. Да и сам он удивился бы страшно, если бы кто-то вдруг предложил занять ему ту или иную руководящую роль. Служебный кабинет, а в кабинете Мартынов?! Нет, это невозможно!"

Называли его и чудаком-романтиком, и ученым-историком, и колдуном-фантазером, и пустынником ХХ века, хотя он всегда живо интересовался всем новым и, безусловно, обладал даром предвидения.

А ког­да в 1966-м его циклы стихов «Мгно­венье» и «Первородство» были пред­ставлены на соискание Ленинской премии, в Комитет по премиям и в ЦК КПСС пришли «приветы из Омс­ка» — письма с протестом против присуждения премии «политически незрелому» Мартынову.

            В 1995 году именем поэта назван бульвар в Омске. Поэт на этой улице не жил, но жил недалеко отсюда, на ул. Красных Зорь, д. 30 (бывший Никольский проспект). Имя поэта присвоено одной из библиотек города Омска. В Омске, как правило — в мае, проходят «Мартыновские чтения».

            На стихи Мартынова писались песни.

 Написанная во время войны кантата И. Дунаевского «Мы придём!»

 Таривердиев - вокальный цикл на стихи «Вода», «Листья», «Вечерело».

 Бард В. Берковский - песня «Ты относишься ко мне, как к полям…».

 1980-е. В. Бутусов (рок-группа «Наутилус Помпилиус») в первом альбоме «Переезд» использовал венгерскую поэзию в переводе Мартынова («В итальянской опере», «Битва с магнатом», «Музыка», «Ястребиная свадьба»).

 «Князь тишины» Эндре Ади в переводе Мартынова - в 5-м одноименном альбоме "Наутилуса".

 Александр Локшин написал симфонию № 9 для баритона и струнного оркестра на стихи Леонида Мартынова. Антон Шатько — песню «Нежность».

 Опера Андрея Семёнова «Омский пленник» ("Правдивая история об Увенькае") (1996—1997).

Не трибун, не гражданин, не «больше чем поэт» — Леонид Мар­тынов был просто поэтом. Разве это­го мало? Это прекрасно. У него была ранимая душа, но он сумел, справив­шись с болью, беззлобно пережить перипетии многолетней травли. Он стал лауреатом и орденоносцем. Только литературным начальником никто никогда не мог его предста­вить. «Служебный кабинет, а в каби­нете — Мартынов? Нет, это невозмож­но, — вспоминал Сергей Залыгин. — Да он и сам, конечно, удивился бы страшно, если бы кто-то вдруг пред­ложил занять ему ту или иную руко­водящую должность».
Глупости, которые писали о по­эзии Мартынова, забыты, а будучи подняты на белый свет из архивов, вызывают оторопь и смех. Его «ото­рванную от советской действитель­ности лирику» литературоведы давно причислили к философскому направлению русской поэзии, веду­щему начало от Ломоносова.

Андрей Вознесенский очень хо­рошо сказал о Леониде Мартынове: «Хранитель огня, пустынник XX века, далекий от литсуеты, он уединялся в свою крупноблочную пещеру, окру­женный собраниями драгоценных камней и фолиантов. В нем отстаи­валось время…

            А. Горшенин: «Для лучших стихов Мартынова характерна метафорическая сгущенность и какая-то особенная художественная плотность. В его поэзии почти не слышна исповедально-интимная интонация. По стихам Леонида Мартынова не так-то просто представить себе образ самого поэта, а тем более узнать о нем что-то как о реальной личности (здесь как раз не тот случай, когда биография автора в его стихах). Эту метафорическую оболочку Мартынов использует зачастую как защитные доспехи. Зато когда, наконец, разберешься во взаимосцеплениях его образов и метафор и по-настоящему проникнешь и углубишься в мир мартыновской поэзии с ее многослойными подводными течениями, тогда и лицо поэта начнет проявляться, как изображение на фотобумаге.

Но дело не в одной только причудливой образности. По своему внутреннему складу и характеру дарования Леонид Мартынов — поэт-исследователь, поэт-ученый и философ. Он и писал иной раз так, что его мало было просто читать — следовало еще и напряженно вникать в текст, докапываться до истинного смысла сказанного. Не случайно многие почитатели таланта Мартынова отмечали как одно из главных качеств его поэтики — умный, часто неожиданный подтекст. Это, впрочем, вовсе не значило, что писал он чересчур сложно или заумно (хотя и такие нарекания в его адрес были нередки). Напротив, по свидетельству Сергея Маркова, «он брал обычно самые что ни на есть прозаические слова, но сочетал их так, что они становились поэтической речью, только ему одному присущей». Другое дело, что поистине неуемная страсть к познанию (а Мартынов прекрасно разбирался в истории, философии, географии и даже некоторых точных науках) вольно или невольно вела к мыслительной и интеллектуальной насыщенности стиха, становившейся примечательной его особенностью».

            И еще… Мартынов завещал в день смерти положить ему на грудь одиннадцать камней из своей уникальной коллекции. Именно одиннадцать. Он считал это число счастливым.

В сценарии использованы материалы из статей Т.Земсковой, А.Горшенина, С. Поварцова, Э.Шика, С.Васильевой.

Листья

Они

Лежали

На панели.

 

И вдруг

Они осатанели

И, изменив свою окраску,

Пустились в пляску, колдовские.

 

Я закричал:

- Вы кто такие?

 

- Мы - листья,

Листья, листья, листья! -

Они в ответ зашелестели,-

 

Мечтали мы о пейзажисте,

Но, руки, что держали кисти,

Нас полюбить не захотели,

Мы улетели,

Улетели!

 

Ложь

Ложь

Поначалу в самых мелочах,

А дальше — больше, гладко, без заминки,

Как будто в ясных солнечных лучах

Бесчисленные плавают пылинки.

 

И если в глаз попало — трешь и трешь

И пальцами, и даже кулаками,

Но кажется, что маленькую ложь

Не вынуть и обеими руками.

 

Крупицы лжи щекочут, колют, жгут,

Слеза всё пуще застилает око.

Ведь нам лгуны для этого и лгут,

Чтоб видеть не умели мы далеко.

 

Но выход есть и в случае таком:

И, за ресничку подымая веко,

Вдруг поддевает смелым языком

Всё это человек у человека.

 

И докторов напрасно не тревожь,

А знай: всего искуснее и чище

Глаза нам застилающую ложь

Прочь устраняет дерзкий язычище!

1951

 

* * *

Поэзия

Отчаянно сложна,

И с этим очень многие боролись,

Крича, что только почвенность нужна,

В виду имея только хлебный колос.

 

Но иногда, в словесном щебне роясь,

И там, где не восходит ни зерна,

Ее мы обнаруживаем,

То есть

Она везде, и не ее вина,

Что, и в земле и в небе равно кроясь,

Как Эребус, венчая Южный полюс,

Поэзия не ребус, но вольна

Звучать с любого белого пятна,

Как длинная и средняя волна,

И на волне короткой весть и повесть!

1970

Седьмое чувство

Строятся разные небоскребы,—

Зодчим слава и честь,

Но человек уже хочет иного —

Лучше того, что есть.

 

Лучше и лучше пишутся книги,

Всех их не перечесть,

Но человек уже хочет иного —

Лучше того, что есть.

 

Тоньше и тоньше становятся чувства,

Их уж не пять, а шесть,

Но человек уже хочет иного —

Лучше того, что есть.

 

Знать о причинах, которые скрыты,

Тайные ведать пути —

Этому чувству шестому на смену,

Чувство седьмое, расти!

 

Определить это чувство седьмое

Каждый по-своему прав.

Может быть, это простое уменье

Видеть грядущее въявь!

1952

 

Еще не все я понимал глубоко

Еще существовал

Санкт-Петербург,

В оцепененье Кремль стоял московский,

И был юнцом лохматым Эренбург¹,

Да вовсе молод был и Маяковский²,

И дерзости Давида Бурлюка

У многих возмущенье вызывали,

И далеко не все подозревали,

Насколько все-таки

Она близка.

 

Но вот

На Польшу

Пал шрапнельный град,

И клял тевтона Игорь Северянин³,

И Питер превратился в Петроград,

И говорили: тот убит, тот ранен.

Георгиевские кресты

Посеребрили зелень гимнастерок,

И первые безмолвные хвосты

У булочных возникли:

Хлеб стал дорог!

 

Я был

Еще ребенком.

О войне

Читал рассказы и стихотворенья,

И было много непонятно мне,

Как толки о четвертом измеренье,—

Куда от мерзкой яви ускользнуть

Мечтали многие из старших классов,

Хотя и этот преграждался путь

Толпой папах, околышей, лампасов.

 

А я

Не в эту сторону держал,

И даже, нет, не к Александру Грину,

Но гимназический мундирчик жал,

Я чувствовал: его я скоро скину.

Меня влекли надежда и тоска

В тревожном взоре Александра Блока⁴,—

Еще не все я понимал глубоко,

Но чуял:

Революция

Близка!

1967

 

Ваш комментарий будет первым.